Маскулинность в политическом дискурсе российского общества: история и современность

Рябова Т. Б. Маскулинность в политическом дискурсе российского общества: история и современность // Женщина в российском обществе. 2000. № 4. С.19-26.

«Россия — страна женского рода, и сегодня словно невеста на выданье. Ей муж нужен. <…> сильный, волевой президент, который был бы прежде всего мужиком и по-мужски отвечал за свою страну. Я, как гражданин, желаю ей надежного мужа, такого, как генерал Александр Лебедь» [цит. по: 15, с. 213]. В приведенных словах актрисы Н. Крачковской, произнесенных в поддержку одного из кандидатов в президенты России на выборах 1996 года, сквозит убеждение в том, что правитель страны, ее «муж», должен быть не просто профессионалом — он должен быть мужчиной, во-первых, «настоящим мужчиной», во-вторых, что, в свою очередь, предполагает обладание такими качествами, как сила, воля, ответственность, надежность.

Одним из видов политического соперничества является символическая борьба за «производство здравого смысла», за «монополию легитимной номинации», которая предусматривает, в том числе, манипуляцию образами «своего» и «чужого» в социальном пространстве, отмечал П. Бурдье [3, с. 197-199]. В политическом дискурсе подобная манипуляция, являясь средством политической борьбы и достижения политической власти, связана также с механизмом групповой идентификации политических сил, которая уже сама по себе предполагает существование «Другого». Среди форм борьбы — использование гендерной метафоры как символической составляющей гендерного концепта [cм.: 5].

В этой статье мы хотели бы выявить механизмы и социальные функции включения маскулинности, представлений о должном поведении и качествах мужчины, в политический дискурс российского общества, некоторые причины маскулинизации и феминизации политических лидеров, политических институтов в пропаганде тех или иных политических сил, а также степень укорененности в русской мысли взглядов на «мужское» и «женское» начало в политике.

Прежде всего обозначим те два аспекта, которые, как нам представляется, необходимо различать в проблеме использования гендерных характеристик в политическом дискурсе.

Первый связан с апелляцией к идентичности человека, представляющей собой один из важнейших ресурсов власти. Скрытая логика, лежащая в основе дискурсивных практик политической пропаганды, может быть представлена следующим образом: если ты русский (или, например, военный, или мусульманин), то, следовательно, ты разделяешь определенные ценности и должен быть сторонником определенной политической линии. Власть в данном случае осуществляется путем установления корреляции между идентичностью человека и определенными моделями поведения соответствующих социальных групп. Мы хотели бы привлечь внимание к тому, что одной из составляющих политического дискурса является обращение к гендерной идентичности человека с целью добиться желаемого типа политического поведения или политической ориентации; при этом подчеркивается взаимосвязь между формами политического поведения индивида и определенными моделями маскулинности. Последние определяются ответами на следующие вопросы: что считать мужественностью? каким должен быть «настоящий мужчина»? наконец, какое место в «Я» человека должна занимать его гендерная идентичность? (Прим 1). Сами модусы маскулинности образуют сложную систему отношений; по мнению Р. Коннела, «в любой период истории есть конкурирующие типы маскулинности: господствующие, маргинализированные, изгои» [см.: 8, с. 232]. Таким образом, в политическом дискурсе происходит борьба за интерпретацию маскулинности и дискуссия о ее значимости для общества и отдельного человека.

Представляет интерес корреляция модусов маскулинности и типов политической ориентации.

Так, один из этих модусов, мобилизационный в политическом дискурсе рыночных реформ, строится вокруг даваемой частной собственностью независимости, как основного условия маскулинности. Антикоммунистический пафос перестройки и реформ (как в нашей стране, так и в Восточной Европе) был связан, в том числе, и с тезисом о необходимости восстановления «естественного порядка» отношений между мужчинами и женщинами. Инвективы социализму базировались на утверждении, что тот представляет собой искажение естественного порядка вещей, противоречит человеческой сущности. Это усматривалось, в частности, в том, что социализм нарушает должные отношения между полами. Он порождает в мужчине инфантильность; основа же маскулинности — это частная собственность и сопутствующие ей независимость, ответственность, самостоятельность. При этом происходила деконструкция прежнего — менее агрессивного — типа маскулинности; взамен него утверждалась маскулинность более агрессивная, иной раз полукриминальная.

Другой модус, в оппозиционном дискурсе, также является мобилизационным. Эта модель маскулинности апеллирует к самолюбию, чувству собственного достоинства российского мужчины; реформаторы же в этом типе дискурса обвиняются в его попрании («Будьте мужчинами», — с такими словами обратился к телеаудитории накануне решающего тура президентских выборов 1996 года С. Говорухин, доверенное лицо кандидата от оппозиции). В пропаганде РНЕ также постоянно используются суждения следующего рода: «Разгон парламента — вызов мужеству нашей нации» (Русский порядок. 1993-1994. № 9‑11 (12-13)) (Прим. 2).

Наконец, в оппозиционном дискурсе также используется такой элемент гендерной идентичности мужчины, как его роль защитника слабых, женщин, детей — и своей страны, представленной в виде унижаемой Родины-Матери [16, с. 41-42].

Второй аспект рассматриваемой проблемы связан с происходящим отождествлением индивида с политической группой, и в первую очередь, с ее лидером, в репрезентациях которого немаловажное место занимают гендерные характеристики.

Прежде всего необходимо отметить гендерную асимметрию в оппозиции «власть–подчинение»: первое соотносится с мужским началом, в то время как второе — с женским. Заметим, что это совершенно не случайно, так как вытекает из общих принципов концептуализации женского и мужского начал: «власть» коррелирует с такими атрибутами маскулинности, как сила, разум, воля, ответственность, активность. Женское же начало — это бесформенная материя, природа, хаос, необъятная, необузданная стихия, несущая опасность (Прим.3). Эта традиция, неотъемлемая от патриархатной культуры, получает достаточно определенные формулировки уже в античной мысли: Аристотель соотносил женское начало с пассивной, покорной материей, а мужское — с активной, властвующей формой [cм.: 19, с. 14-15]. Таким же представлялось гендерное измерение власти средневековым авторам: и западноевропейским, и русским (Прим.4); факты же выдающихся достижений современниц на поприще государственного управления они объясняли тем, что женщины преодолевали несовершенство женской природы и уподоблялись мужчине [cм.: 17, с. 34]. Вместе с тем следует принимать во внимание, что гендерное измерение присутствовало в средневековой культуре в значительно меньшей степени, чем в обществе Модерна (женщин чаще воспринимали не как представителей противоположного пола, а как социальную группу, наряду, например, с рыцарством) и, следовательно, маскулинность и феминность как конструкты были эксплицированы меньше. Качества, которые традиционно приписываются в современной культурной традиции женщине, нередко оказываются характеристиками метагендерными. Например, эмоциональность, по мнению Й. Хейзинги, была атрибутом средневековой культуры [cм.: 22]. То же самое можно сказать и о других феминных ценностях — смирении, милосердии, любви, всепрощении. Их включение в средневековый идеал государя — это общеевропейская традиция [26, с. 307]. Лишь начиная с Нового времени, как показано в работах М. Фуко, пол становится важнейшим идентификатором личности и различие между полами начинает трактоваться как противоположность [cм.: 21].

Итак, гендерная асимметрия власти предполагает, что повелевающий есть мужчина; а «настоящий мужчина» — это тот, кто обладает властью. Не удивительно поэтому, что доказательство своей маскулинности служит аргументом в борьбе за власть — тогда как сомнение в мужественности своего политического соперника включается в его дискредитацию.

Использование гендерной метафоры обеспечивает перенос всей суммы смыслов, заложенных в оппозиции «мужское–женское», выступающей в роли культурной матрицы отношения к «Другому». Обозначение «своих» и «чужих» как мужественных или женственных применяется для имплицитной оценки обоснованности их притязаний на власть.

Феминизация противника — как через прямое атрибутирование ему феминных свойств (или сравнение его качеств и поведения с женским) (Прим. 5), так и через отказ в обладании качествами мужскими, «нормальными» — представляет собой распространенную практику репрезентации «Другого» в политической борьбе. Такая практика существовала уже в средневековой политической культуре. Например, инвективы, которыми обмениваются Иван Грозный и Андрей Курбский, включают в себя гендерную метафору. Иван Грозный, доказывая преимущества самодержавия, сравнивает «власть многих» с «женским неразумием», с женской неспособностью остановиться на чем-либо одном [11, с. 134]. Курбский же характеризует интерпретацию царем политических событий, как «россказни пьяных баб» [11, с. 172]. Аналогичные тенденции прослеживаются и в современной политической жизни. Так, феминные черты — многословие, непостоянство, страх перед силовыми акциями Президента — приписывали оппозиционной Государственной Думе российские пропрезидентские СМИ; Президент же, напротив, предстает молчаливым, уверенным, упрямым, жестким. В радикально оппозиционной прессе соответствующим образом обыгрывался факт политической поддержки Б.Н. Ельцина представителями партии сексуальных меньшинств (Завтра. 1993. № 12). Дискредитация представителей пропрезидентского лагеря в газете «Завтра» («День») нередко включала в себя суждения типа «Гайдар лег на сохранение» (Завтра. 1993. № 11), «Цабрия — женского рода» (Завтра. 1993. № 13); адвоката Макарова авторы газеты представляли как «адвокатшу Танечку» и атрибутировали ему женские характеристики (Завтра. 1993. № 33, 37) и т.д. (Прим. 6). Газета «Московский комсомолец» при назначении в чеченскую администрацию чиновника, имеющего популярную жену-певицу, спрашивает: «А вдруг он подкаблучник?» (МК. 2000. № 18).

Оборотной стороной феминизации политического противника является подчеркивание собственной мужественности, в частности, через маскулинность своего лидера.

Обозначим некоторые приемы дискурсивных практик подобной маскулинизации в политтехнологиях. Во-первых, это — эксплицированная маркировка («настоящий мужик», «настоящий мужчина»); именно эти характеристики и Б. Ельцина, и В. Путина вкладываются в уста как простых избирателей, представленных на страницах предвыборной прессы, так и лидеров партий или крупных чиновников (Прим.7)[1].

Во-вторых, это скрытая — и, что особенно эффективно, зачастую не осознаваемая, маскулинизация политического лидера. Она включает в себя атрибутирование ему, в частности, увлечение «мужественным» видом спорта. Так, из предвыборных материалов избиратели узнали, в частности, что В. Путин — мастер спорта по дзю-до и самбо, Г. Явлинский в свое время небезуспешно занимался боксом, Б. Ельцин играл за сборную института по волейболу, а впоследствии поддерживал спортивную форму теннисом. Соответствующую окраску получают и хобби политиков — автомобили и горные лыжи у В. Путина, охота — у В. Черномырдина, подводное плавание — у С. Кириенко и т.д.

«Настоящий мужчина» — это воин, и свое положительное отношение к Вооруженным Силам демонстрируют все политики, рассчитывающие на всенародную любовь. Если политик служил в армии, то это непременно будет отмечено в рекламных проспектах (причем подчеркивая особо мужественные виды – службу в десантных войсках, во флоте и т.д.). Избирателям предлагался не только образ мужественного генерала А. Лебедя в военной форме, но и Б. Ельцина в камуфляже и с оружием в руках, В. Путина — на подводной лодке или в боевом истребителе.

В «джентльменский набор» маскулинности, особенно в русской культуре, входит и отношение политика к потреблению спиртного. Разумеется, пьянство не приветствуется и — за исключением особых случаев — не акцентируется в имидже политика, но и абсолютное воздержание от алкоголя не может быть предметом всенародной любви. Негативно воспринималась, например такая подчеркнуто демонстрируемая черта имиджа М.С. Горбачева, как трезвенничество. После ряда заявлений о том, что В. Путин предпочитает спиртному воду, президент и его имиджмейкеры изменили позицию, информируя избирателей о том, что президент любит посидеть с кружкой хорошего пива.

Наконец, манифестация маскулинности в политическом дискурсе включает в себя популярность среди представительниц «прекрасного пола». Голоса женщин в собственную поддержку охотно используют все политики; причем акцент в этих голосах делается, как правило, не на профессиональных качествах героя предвыборной рекламы, а на том, какое впечатление он производит как мужчина. При конструировании на президентских выборах имиджа А. Лебедя нередко использовались суждения в его поддержку типа принадлежащего режиссеру А. Суриковой: «Я, как женщина, чувствую, что он полон мужества и мужественности, и это вдвойне располагает» [цит. по: 15, с. 213]; (см. также: АиФ. 1999. № 49). Этот же прием применяется в репрезентациях нынешнего президента России; лейтмотив высказываний женщин в его поддержку накануне последних выборов главы государства таков: неброский внешне, он надежный, ответственный, всегда выполняет то, что обещал. Анализируя качественное соотношение этих высказываний в целом, подчеркнем, что перед аргументами такого рода отступают на второй план оценки профессиональных качеств претендента на пост главы государства. Заметим, кстати, что женщинам имиджмейкеры гораздо реже «доверяют» оценивать профессиональные качества кандидатов в президенты. Более того, успех того или иного кандидата может объясняться популярностью у женской части электората. Так, при обсуждении итогов первого тура президентских выборов 1996 года политический обозреватель ОРТ прокомментировал высокий процент голосов, отданных за А. Лебедя в Иванове, традиционно считающемся женским городом, следующим образом: «ивановские ткачихи предпочли мужественного генерала».

Естественным фоном включения суждений о чувствах, питаемых женщинами к звездам политического Олимпа, является постоянная актуализация в политическом дискурсе упоминаний (и намеков) о мужской производящей силе. «Рубль стоит, как и подобает существительному мужского рода», — так характеризует ситуацию во вверенном ему хозяйстве В. Геращенко. Сексуальный контекст имеют и газетные заголовки типа «Вся Россия под Медведем», «Новую Думу осеменяют в Кремле» (АиФ. 2000. № 3).

Акцентирование сексуальности своего лидера может явиться дополнительным аргументом в борьбе за власть в стране: это связано, прежде всего, с идеей иерогамии, известной в политической мифологии с давних времен. Метафора священного брака правителя и его мистического тела получила распространение и на Древнем Востоке, и в античном мире, и в средневековье (Прим.8) [25, с. 212]. Она эксплуатируется в идеологических конструкциях государств с авторитарной формой правления. Например, фюрер как жених Германии, немецкого народа — мысль, которая, появившись в «Майн Кампф», затем активно используется в фашистской пропаганде [23, p. 203]. Идея иерогамии оказывается востребованной — что очевидно уже из приведенной в начале статьи цитаты — и в политическом дискурсе современного российского общества. Так, в предвыборной кампании 1996 года, агитируя за избрание на повторный срок действующего президента, Н. Михалков использует такую метафору: «Ельцин — мужик, а Россия — существительное женского рода» [cм.: 4, c. 29]. П. Бородин, один из кандидатов на пост мэра столицы на выборах 1999 года, сравнивал Москву с невестой, а себя с женихом и оптимистически приглашал всех на свадьбу, священный брак (cм.: АиФ. 1999. № 50) (Прим.9). Еще один показательный пример – сюжет программы «Куклы», появившеийся на НТВ вскоре после президентских выборов 2000 года. Результат выборов представлен как бракосочетание счастливого жениха В. Путина и невесты по имени Федерация; Г. Зюганов, Г. Явлинский и другие менее удачливые претенденты на президентский пост представлены в виде отвергнутых женихов. Федерация-Россия пассивно-женственна; она обращается к суженому со словами: «Сделай хоть что-нибудь». Путин же, обещавший сделать Федерацию счастливой накануне свадьбы, теперь испытывает робость. Он не уверен, сможет ли оправдать возлагаемые на него невестой надежды.

Еще один любопытный поворот темы иерогамии, также имеющей глубокие исторические корни, — интерпретация отношения правителя к стране как насилие над нею. Подобный взгляд особенно характерен для представителей оппозиции на протяжении последних пяти веков российской истории (Прим.10); сама историософема Матушки-Руси, лежащая в основе образно-символического ряда оппозиционных умонастроений, включала в себя данную метафору отношений государства и народа (Прим.11). Так, термин «изнасилование» нередко используется в политических выступлениях Г. Зюганова для того, чтобы поставить под сомнение легитимность власти и вскрыть ее «антинародный характер».

Теперь представляется необходимым сделать ряд уточнений, связанных с учетом как различных оттенков гендерной асимметрии, так и национальных особенностей картины взаимоотношений полов.

Во-первых, смысловой потенциал, заключенный в концепте феминного, позволяет политику строить свою идентичность через подчеркивание собственной женственности, поскольку образ «Другого», по сути, амбивалентен — это и надежда на спасение, на преображение неправедной реальности [16, c. 49]; маскулинность при таком подходе становилась в политическом дискурсе объектом критики.

Во-вторых, в отечественной культуре (в частности, в фольклоре, в философии, в языковом сознании [cм.: 24; 16; 5]), женщина отнюдь не представлена безвластной, мужской же идеал далек от облика супермена. Миф о русской женщине строится вокруг представлений о том, что материнский образ включает в себя черты не только уязвимости и страдания, но также силы и всемогущества; не следует забывать и о том, что в русском историческом сознании представлено немало примеров успешного правления страной женщинами. Не случайно идеал правителя включает в себя черты феминные, в первую очередь материнские? не только в средневековой культуре (Прим. 12), но и впоследствии (Прим. 13). О ценности женственности вспоминают как об альтернативе «мужской» политике с ее многочисленными недостатками, апеллируя при этом к значимости человечности, материнского милосердия, женской мудрости, заботы о жизни. Например, Э. Памфилова в предвыборной кампании заявляла: «Я хочу, чтобы власть была не только сильная, но и добрая и честная». Определяя свое отношение к Б. Ельцину, она связывала негативные черты его политики с маскулинностью (высокое самомнение и гордыня, жажда первенства, власти, упрямство) (АиФ. 2000. № 12). Заслуживает упоминания, что агитационная брошюра Э. Памфиловой названа следующим образом: «Россия – слово женского рода».

В целом же нельзя не признать, что аутофеминизация и маскулинизация противника в современном политическом дискурсе — явление не столь частое.

Подведем итоги. Соревнование мужчин в политической состоятельности одновременно оказывается соревнованием политиков в маскулинности: кто есть больше мужчина, кто есть «настоящий мужчина». В свою очередь, в политическом дискурсе постоянно происходит корректировка маскулинности. Если мужественность априорно отождествляется с властью и управлением, то «настоящим мужчиной» будет тот, кто у власти; его качества оказывают влияние не только на идеал правителя, но и на идеал мужчины, и будут воспроизводиться на всех уровнях и микроуровнях власти. Таким образом, использование гендерной метафоры в политическом дискурсе служит тем фактором, который созидает, поддерживает и корректирует саму гендерную систему.

Актуальность исследования маскулинности в политическом дискурсе определяется как необходимостью изучения гендерных стереотипов, так и потребностью выявления иррациональных компонентов в политических конфликтах — гендерная метафоризация, оказывающая воздействие, скорее, через подсознание, весьма эффективна, поскольку отношения между полами, иерархия полов воспринимаются как едва ли не наиболее легитимный, естественный и не подлежащий рефлексии пласт человеческой культуры. 

Примечания 

1. Следует принимать во внимание, что половое деление — не единственное, что различает людей, и часто означает не больше, чем другие идентификационные факторы — возраст, этническая и социальная принадлежность, уровень образования, профессия и т.д. Мы разделяем точку зрения В.В. Макарова, высказавшего идею о том, что поскольку существует единый для обоих полов, то есть обслуживающий и мужчин и женщин, слой культуры, поведения, социальных институтов и даже грамматических форм, постольку гендерный анализ должен дополняться «метагендерным» [7, с. 14].

2.Аналогичные призывы используются в пропаганде оппозиции в Белоруссии, хотя оппозиционными, по сути, там являются совсем другие силы. Лозунг газеты «Свабода» в феврале 1997 года гласил: «Мужики! Встаньте с колен! Мы любим героев, а не холуев» [cм.: 4, c. 29].

3. «Власть представляет собой обособившееся, утвердившееся в оторванности своей мужское начало, которому присуща стихия насилия: она умеет только покорять и повелевать, но не любить и сострадать. А соответственно и повиновение властвуемых, пассивное начало власти, принимает черты столь же отвлеченной женскости, угнетаемой и порабощаемой» [2, с. 338], — писал С.Н. Булгаков; об аналогичной гендерной маркировке власти и повиновения в русской философской традиции cм.: [16].

4. «Старейшиной женщине быть не позволит природа» [10, с. 196], «женщина рождена рабой», «лишь мужчина, а не женщина должен повелевать и править»— сентенции типичные для средневековых текстов. Причиной их распространенности являлось то, что качества, атрибутируемые идеальному правителю (мудрость, справедливость, воздержанность, решительность), дисгармонировали с характеристиками, приписываемыми средневековой мыслью женщине, — пристрастностью, невоздержанностью, неразумностью, болтливостью [cм.: 19, с. 74—75].

5. Так, случаи политического непостоянства, изменений первоначальных договоренностей — начиная с приснопамятного выражения «проститутка Троцкий» — соотносятся с феминным поведением.

6. Заметим, что современные нормы политкорректности согласно правилам игры в большей степени соблюдают представители демократического лагеря и либеральной прессы.

7. «Понимаю, когда о Ельцине говорят как о настоящем мужчине», – пишет Э. Лимонов. Или приведем мнение губернатора Д. Аяцкова о Б.Н. Ельцине: «Я всегда уважал этого мужика, потому что он смог одолеть казавшуюся всесильной политическую машину, которая сломала столько людских судеб» (АиФ. 1997. № 37).

8. Так, она играла важную роль в конституировании власти русских правителей (идея брака Князя и Земли, Батюшки-Царя и Матушки-Руси) [cм.: 16].

9. Показательно, что «Аргументы и факты» с энтузиазмом подхватили эту аллегорию и сопроводили такое предложение следующим комментарием: «Не сделайтесь рогатым еще до свадьбы».

10. Например, как «изнасилование» Русской земли государством-царем расценивает петровские реформы И.С. Аксаков [1, c. 265-266]. Еще ранее, в XVI веке, в сочинении Максима Грека, царь упрекался в недолжном отношении к своей супруге, царственности-Василии, которая представлена в облике плачущей вдовы в черных одеждах [см.: 16, c. 40-41].

11. Заметим, что такой метафорой пользуются и другие критики власти; Б. Немцов, например, вскоре после выборов в Государственную Думу 1999 года заявил: «Медовый месяц между властью и народом начался с попытки изнасилования» (АиФ. 1999. № 3).

12. Разумеется, государственная власть, персонифицированная князем, олицетворяла прежде всего отцовское отношение к подданным [напр.: 9; 13, с. 329]. Вместе с тем в идеале князя, как и в образе Бога, обнаруживаются материнские черты. Так, Владимир Мономах и Дмитрий Донской известны как выдающиеся воины, воплотившие мужской идеал. Одновременно с этим в их образах очевидны, на наш взгляд, черты материнского отношения к подданным: князь Владимир «был полон любви… приходивших к нему он поил и кормил как мать детей своих» [12, с. 377]. Князь Дмитрий «безвинных любил, а виноватых прощал, никого не оскорблял, но всех одинаково любил» [20, с. 213]. Любить «всех одинаково» — разве это не есть фактическое отрицание отцовского принципа справедливости? [18, с. 30].

13. Так, идея ценности феминных качеств в управлении отражена в текстах XVIII—XIX веков. Например, Н.И. Карамзин, сопоставляя правления Петра I и Екатерины II, связывает успехи первого с маскулинными ценностями, а второй — с феминными. Восхваляя царствование Екатерины, он пишет: «Но Великая в Героях сохранила на троне нежную чувствительность своего пола, которая вступалась за нещастных, за самых винных; искала всегда возможности простить, миловать; смягчала все приговоры суда, и служила совершеннейшим образцем… милосердия!» [цит. по: 16, с. 56].

14. В период реформ последнего десятилетия образ взаимоотношений полов подвергся значительным изменениям (анализ смены дискурса см: [6]). В этом плане значительный интерес представляет различие имиджей Б. Ельцина и В. Путина. Первого его сторонники любили представлять как типично русского правителя и типично русского мужчину с его сильными и слабыми сторонами; так В. Костиков пишет: «…на президента работали те черты, которые, в сущности, определяют русский национальный характер. Идентификации с русским характером способствовала и внешность Ельцина — высокий рост, массивность фигуры, крупные черты лица. На вопрос, является ли основой доброжелательного отношения к Ельцину то, что он олицетворяет типично русский национальный характер, позитивно ответила большая часть населения» [cм.: 14, с. 612]. «Виртуальный» В. Путин в какой-то степени создается как альтернатива предыдущему правителю (хотя его имиджмейкеры подчеркивают преемственность власти в России). Нынешний президент более соответствует канону маскулинности; в этой связи заслуживает внимания определенная «германизация» его облика: служба в ГДР и знание немецкого языка, военное прошлое и выправка, равнодушие к алкоголю, особое расположение к Санкт-Петербургу, а не к Москве.

Библиографический список

1. Аксаков К., Аксаков И. Литературная критика. М., 1992.
2. Булгаков С.Н. Свет невечерний: Созерцания и умозрения. М., 1994.
3. Бурдье П. Начала. М., 1994.
4. Гапова Е. Гендерные политики в национальном дискурсе // Гендерные исследования. 1999. №2.
5. Кирилина А.В. Гендер: Лингвистические аспекты. М., 1999.
6. Клименкова Т.А. Женщина как феномен культуры: Взгляд из России. М., 1996.
7. Макаров В.В. Философия пола: Безусловность и относительность гендерных характеристик // Гендерные отношения в России: История, современное состояние, перспективы. Иваново, 1999.
8. Месснер М. Маскулинность и профессиональный спорт // Антология гендерной теории. Минск, 2000.
9. Моление Даниила Заточника // ПЛДР, XII век. М., 1980.
10. Мудрость Менандра Мудрого // Мудрое слово Древней Руси (XI — XVII вв.). М., 1989.
11. Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. М., 1993.
12. Повесть временных лет. М.; Л., 1950. Ч. 1.
13. Повесть об убиении Андрея Боголюбского // ПЛДР, XII век.
14. Почепцов Г.Г. Имиджелогия. М., 2000.
15. Рябов О.В. Русская философия женственности (XI—XX века). Иваново, 1999.
16. Рябова Т.Б Идеал женщины-правительницы дома в позднее средневековье // Женщина и российское общество: Научно-исторический аспект. Иваново, 1995.
17. Рябова Т.Б. Материнская и отцовская любовь в русской средневековой традиции // Женщина в российском обществе. 1996. № 1.
18. Рябова Т.Б. Женщина в истории западноевропейского средневековья. Иваново, 1999.
19. Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича // ПЛДР, XIV — середина XV века.
20. Фуко М. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М., 1996.
21. Хейзинга Й. Осень средневековья. М., 1988.
22. Bluel H.P. Sex and Society in Nazi Germany. Philadelphia; New York, 1973.
23. Hubbs J. Mother Russia: The Feminine Myth in Russian Culture. Bloomington, 1988.
24. Kantorowicz E.H. The King’s Two Bodies: A Study in National Political Theology. Princeton, 1957.
25. Meehan-Waters B. Catherine the Great and the Problem of Female Rule // The Russian Review. 1975. Vol. 34. № 3.
26. Почепцов Г.Г. Профессия: имиджмейкер. Киев, 2001.